Повсюду Градовский становился жертвой различных идеологических конструкций и музейных «концепций». И вот, повторюсь, сухой остаток: ни в одной из крупнейших экспозиций мира, посвященных Шоа, вы и сегодня не найдете его имени!
Павел Полян
ПОСРЕДИ ПРЕИСПОДНЕЙ:
ЗАЛМАН ГРАДОВСКИЙ И «ЗОНДЕРКОММАНДО»
(из книги «МЕЖДУ АУШВИЦЕМ И БАБЬИМ ЯРОМ. РАЗМЫШЛЕНИЯ И ИССЛЕДОВАНИЯ О КАТАСТРОФЕ»)
(продолжение. Начало в №8-9/2023)
4.
Расскажем о них поподробнее — и о том, как их нашли, и о том, что с ними сталось и о том, какая архивная и какая издательская судьба выпала этим слизанным временем и силезскими дождями свидетельствам — центральным, если задуматься, документам в истории Холокоста![1]
«Дорогой находчик, ищите везде!», — взывал к потомкам Залман Градовский. Но первый же из находчиков его рукописей в точности знал, где надо искать — и нашел! Им был Шломо Драгон, бывший узник Аушвица (№ 80359) и товарищ Градовского по «зондеркоммандо». 18 января 1945 года, во время массовой эвакуации лагеря («марша смерти») ему удалось уцелеть, бежав из колонны в районе Пшины. В конце января он вернулся в Польшу — сначала в свой родной Журомин под Варшавой, а оттуда — в свой бывший концлагерь и находился в нем все время, пока там работала советская ЧГК. 5 марта 1945 года, во время раскопок — в точности там, где их предвидел Градовский! — в одной из ям с пеплом возле крематория IV в Биркенау он и обнаружил схрон Градовского[2].
Раскопки велись в присутствии представителей ЧГК полковника[3] Попова и уголовного эксперта Н. Герасимова. Попову Ш.Драгон и передал свою находку[4] — обернутую резиной алюминиевую немецкую полевую фляжку с широким горлом (по польски — «менажку»). Передача и осмотр фляги были запротоколированы.[5] Протокол же гласит:
«При осмотре установлено:
Фляга алюминиевая широкогорлая, немецкого образца, длиной 18 см, шириной 10 см. Горлышко в диаметре 5 см. Фляга закрыта алюминиевой завинчивающейся крышкой, внутри которой имеется резиновая прокладка. На одном боку фляга имеет вмятину и небольшое отверстие, через которое во фляге виден сверток бумаги.
При открытии фляги через горлышко извлечь содержимое не представилось возможным. С целью извлечения содержимого фляга была рассечена и содержимое извлечено.
При осмотре содержимого выявлено: записная книжка размером 14,5 х 10 см., в которой на 81 листах имеются записи на еврейском языке. Часть книжки оказалась подмоченной. В книжку вложено письмо на еврейском языке на двух листах. Книжка и письмо завернуты в два чистых листа бумаги. В чем и составлен протокол».
Итак — первая весть от Залмана Градовского! Его записная книжка со вложенным в нее письмом, плотно закатанная в широкогорлую, но все же очень узкую солдатскую флягу, немного поврежденную, вероятнее всего, лопатой самого Ш. Драгона! Сам Текст на идише, по его же свидетельству, был немедленно переведен бывшим узником Аушвица д-ром Яковом Гордоном[6].
За чисто медицинские аспекты нацистских преступлений в ЧГК «отвечал» профессор М.И. Авдеев, организовавший в годы войны систему учреждений военной судебно-медицинской экспертизы, которую сам и возглавлял до 1970 года.[7] Он, в свою очередь, позаботился о том, чтобы «менажка» и рукописи попали в Военно-медицинский музей Министерства обороны СССР.[8]
В музее поступление было зарегистрировано под четырьмя отдельными сигнатурами: № 21427 — это процитированный протокол осмотра алюминиевой фляги, № 21428 — сама фляга, № 21429 — письмо З. Градовского (рукопись и перевод на русский язык) и № 21430 — записная книжка З. Градовского, 82 листа.[9]
Два последних номера соответствуют «Дороге в ад» и «Письму из ада» — двум различным документам, находившимся во фляжке[10].
Немного о самой книжке. В обложке из черного коленкора, размером 148х108х10 мм, она была исписана синими и черными чернилами. Из ее первоначальных 90 страниц сохранились 81 — остальные были вырваны (и, скорее всего, самим Градовским — для того, чтобы легче было затолкнуть ее облегчить ее запихивание в тесную фляжку).
Большинство листов использовано только с одной стороны, но несколько последних листов (с 73 по 79) заполнены с обеих сторон. На страницах с 1-й по 39-ю текст написан на каждой строке, на страницах с 40-й по 73-ю — через строку, а с 74-й по 81-ю — снова на каждой строке. Каждая страница насчитывает от 20 до 38 строк.
Те же страницы, что сохранились и дошли до нас, изрядно пострадали от пребывания в сырой земле — они сильно подмочены и местами совершенно не читаемы[11]. По оценке переводчика, хорошо читаются только около 60 процентов текста на каждой странице, остальное размыто: больше всего пострадали верхняя часть страниц (от 2-х до 17-ти строк) и самая нижняя строка, а также левый край всех страниц рукописи.
На фоне такой сохранности записной книжки не может не вызывать удивления отличное состояние письма. Вероятней всего Градовский, опасавшийся за герметичность схрона с записной книжкой, выкопал ее и перезахоронил в обернутой в резину фляжке, вложив в нее и наскоро написанное «Письмо потомкам»[12].
К оригиналам были приложены и имевшиеся в наличии переводы[13].
Самое первое в СССР упоминание о документе проскользнуло (иначе не скажешь) в 1980 году — в составленном В.П. Грицкевичем каталоге «Воспоминания и дневники в фондах [Военно-медицинского] музея».[14] Вскоре после этого в музей приезжали сотрудники журнала «Советише геймланд» («Советская родина»), переписавшие среди прочего и записки З.Градовского, но публикация в журнале, насколько известно, не состоялась.[15]
Однако еще в конце 1961 года или самом начале 1962 года сведения о рукописи Градовского и даже ее текст достигли Польши. Старший научный сотрудник ВММ МО РФ в Ленинграде, кандидат медицинских наук А.А. Лопатёнок[16] обратился к директору Института еврейской истории в Варшаве Бер Марку[17] с письменной просьбой опубликовать дневник Градовского, для чего к письму были приложены микрофильм «Дневника» и, видимо, фотокопия перевода письма на русский язык.
Антон Адамович Лопатёнок родился 20 сентября 1922 года в Ульяновске, где в длительной командировке находилась его семья, и уже в двухлетнем возрасте вернулся в Ленинград. По окончании школы в 1940 году поступил в Военно-Морскую медицинскую академию в Ленинграде, которую окончил в 1945 году. Курсантом участвовал в Великой Отечественной войне, имел боевые награды. В 1948 году окончил Ленинградский филиал Всесоюзного юридического заочного института, а с 1951 по 1954 гг. обучался в адъюнктуре при кафедре судебной медицины Военно-Морской медицинской академии. Защитил кандидатскую диссертацию. В то же время тесно сотрудничал с Военно-медицинским музеем в работе над созданием зала жертв фашизма.
В 1950-е годы служил врачом на Балтийском и Черноморском флотах, а с 1960 по 1969 гг. — в Группе советских войск в Германии в городах Потсдам и Магдебург, где сотрудничал с немецкими коллегами. По возвращении из ГДР продолжил службу в Военно-медицинской академии в Ленинграде, где возглавил редакционно-издательский отдел, активно занимался преподавательской и научно-просветительной работой. Службу в Вооруженных силах закончил в звании полковника медицинской службы, на пенсии занимался вопросами истории медицины, в конце 1980-х гг. был научным сотрудником ВММ МО СССР.
Умер 9 февраля 2003 года, похоронен на Богословском кладбище в Петербурге[18].
Уже в марте 1962 года работа над переводом текста Градовского на польский была закончена, и на заседании Польского исторического общества в Варшаве Б.Марк прочитал доклад о еврейском Сопротивлении, а также проинформировал собрание о Градовском и его дневнике.
В мае 1962 года воспоследовали две публикации Б.Марка в газете «Фольксштимме» («Голос народа»), выходившей в Варшаве на идише. Первая из них (анонимная, но авторство Б.Марка не вызывает ни малейших сомнений) содержала бóльшую часть текста письма[19], сделанные при этом купюры явно цензурные[20].
В 1963 году Бер Марк ездил в Ленинград, где он, первым из исследователей Холокоста, познакомился с оригиналом и в 1964 году усовершенствовал свой перевод Градовского на польский язык[21].
Затем польский востоковед д-р Роман Пытель (Roman Pytel) проверил и заверил его перевод, стилистически его отредактировал и даже сумел прочесть несколько не прочитанных Марком фрагментов.
С упомянутой анонимной заметки в «Фолксштимме», являющейся по сути обратным переводом с русского перевода на идиш[22], и с двух купюр в процитированном полностью письме (в качестве подарков от польской цензуры) и повела свой отсчет история публикаций текстов Залмана Градовского. Впервые текст записных книжек и полный текст письма был опубликован на польском языке — в переводе и с предисловием Б.Марка — только в 1969 году, в выпуске «Бюллетеня Еврейского исторического института» в Варшаве за второе полугодие 1969 года.
Самого Б. Марка к этому времени уже не было в живых, и публикацию к печати готовила его вдова — Эдварда (Эстер) Маркова. И делала она это, скорее всего, под большим идеологическим нажимом: текст ее публикации, увы, существенно отличался от оригинального перевода, подготовленного Б.Марком. Так, были сделаны изъятия и даже изменения цензурного свойства, при этом купюры на тексте никак не были обозначены и нигде не сообщалось хотя бы то, что публикуемый текст — не полный.
Лишь после того, как Э.Маркова оказалась на Западе, она сумела опубликовать текст Градовского корректно и полностью — сначала, в 1977 году, в оригинале (то есть на идише)[23], а затем и в переводах: в 1978 году — на иврит[24], в 1982 — на французский[25], в 1985 — на английский[26] и в 1997 году — на испанский[27] языки[28].
Указанные дефекты, однако, не были исправлены в публикациях Государственного музея Аушвиц-Биркенау. В 1971 году на польском языке вышел специальный выпуск «Аушвицких тетрадей», посвященный извлеченным из пепла рукописям «зондеркоммандо». Текст Залмана Градовского представлен в нем лишь фрагментами, касающимися собственно Аушвица, а внутри публикации вмешательство цензуры оставлено без изменений.
В 1972 году этот же выпуск был повторен на немецком языке, а в 1973 — на английском. С существенными дополнениями по составу он вышел на немецком языке еще раз — в 1996 г., но все, что касается текста Градовского, осталось без изменений: «иерусалимская» рукопись из собрания Х.Волнермана даже не упомянута, а дефекты в переводе «леннградского-санктпетербургского» текста не исправлены.
Первые публикации Градовского на русском языке (и только «Письмо потомкам»!) состоялись в январе-марте 2005 года, в связи с 50-летием освобождения Освенцима, — до этого ни одной строчки на русском языке не появлялось[29], да и самое имя Градовского в то время оставалось практически неизвестным даже лучшим специалистам.
5
Куда менее ясны обстоятельства, при которых была найдена вторая рукопись Градовского, носящая авторское заглавие «В сердцевине ада» «Посреди преисподней», или, буквально, «В сердцевине ада»,[30] и содержащая его наблюдения и мысли об Аушвице и событиях, происходивших в нем.
Судьба этой рукописи оказалась неотрывной от судьбы Хаима Волнермана (Chaim Wolnermann) — человека, который ее спас для истории.
Саму рукопись, по одной версии, нашел молодой польский крестьянин — один из освенцимских «кладоискателей», имя которого осталось для истории неизвестным, а по другой — столь же безымянный советский офицер[31]. Обе версии «сходятся» на покупателе: им стал Хаим Волнерман — местный, ушпицинский, то есть освенцимский[32], еврей, вернувшейся сюда в марте 1945 года[33].
Он родился 12 декабря 1912 года в семье знатных бобовских хасидов. Отец — Йойсеф Симхе, мать — Эстер; поженились они еще во время обучения отца в йешиве. Назвали его в честь прадедушки, Хаима-Цви Купермана, который примерно 40 лет был председателем религиозного суда (бейс дина). После хедера Хаима послали учиться в бобовскую ешиву, и он до конца своих дней оставался пламенным и верным хасидом Бенциона Халберштама (4-ого бобовского реббе). Занятий Торой Хаим не бросал никогда, но из-за экономических трудностей, антисемитизма и с благословения ребе Хаим начал работать прорабом на «Рапапорт-френкл» — знаменитом текстильном заводе Абэла Раппопорта в Билице. Одновременно занимался общественной работой: был одним из основателей филиала «Поалей агудат Исраэль» (религиозной сионистской партии) в Ушпицине-Освенциме и организатором курсов для будущих эмигрантов в Палестину (изучение Торы, истории еврейства, профессиональные навыки в различных областях), а также курсов по оказанию первой медицинской помощи и помощи раненым (что весьма пригодилось ему самому в испытаниях Холокоста: немцы приказали ему организовать медпункты в лагерях, где он был, — в Живице и Бунцлау).
Уцелев, Волнерман вернулся в Ушпицин и пошел в те чудовищные лагеря, что окружали его родной город. Он и представить себе не мог того, что увидел в них, как не мог представить и того, насколько глобальным было уничтожение евреев. Первое время он ходил по лагерю в поисках хоть каки-нибудь следов своих близких, но потом понял, что среди бессчетного числа погибших в Аушвице людей разыскать следы отдельной семьи просто невозможно.
И тут-то — после того, как он это понял, — к нему подошел некий гой (по одной версии — поляк, по другой — русский офицер) и предложил купить у него что-то, что тот нашел под крематорием в Биркенау. Это были четыре тетрадки, запечатанные в проржавевшую металлическую емкость (не то банку, не то ящик), и каждая тетрадь была испещрена записями на идише убористым почерком. Пролистав рукопись, Волнерман сразу же понял, чтó именно он держал в руках: аутентичное свидетельство о том, что и как происходило в Аушвице-Биркенау! Не торгуясь, он купил все тетрадки.
Да, это было поистине потрясающее приобретение! Многие месяцы Хаим посвятил прочтению и переписывнию рукописи. Часть ее было невозможно расшифровать, потому что бумага крошилась в руках от недавней влажности; в части недоставало слов или целых предложений (в таких случаях он помечал: «не хватает»).
Вскоре в одном из лагерей в Нижней Силезии он нашел жену. Ничего они не хотели более. Они мечтали уехать как можно скорее в Израиль, но получить нужные бумаги сразу после войны было исключительно тяжело: пришлось задержаться. Волнерман занялся торговлей и осел в городке Лауф близ Нюрнберга, где обзавелся пропусками во все союзнические зоны. Затем в Мюнхене он одно время был секретарем главного раввина Германии Шмуэла Або Шнейга.
При этом Все свое свободное время он разбирал записки Градовского и переписывал их на идише в свою записную книжку. Расшифровка шла с трудом и заняла много времени. Волнерман даже разгадал одну из загадок рукописи: числа, стоящие в скобках в конце одного из предисловий: , — (3) (30) (40) (50) и т.д. — это гематрия (числовое значение) имени автора: Залман Градовский[34]. Дойдя до адреса А.Иоффе — американского дяди Градовского, он написал ему в Нью-Йорк письмо и вскоре получил от него в ответ письмо с фотографиями Градовского. Захотев показать Иоффе весь текст записок племянника, Волнерман даже отказал Еврейскому музею в Праге, обратившемуся к нему с предложением о приобретении рукописи[35].
В 1947 году, так и не дождавшись легальных документов, Волнерманы обзавелись фальшивыми — сертификатами возвращающихся в Палестину ее «жителей». Они упаковали весь свой багаж в ящики, но в самый последний вечер, когда Хаим с женой ушли праздновать свой отъезд с друзьями, их обокрали. Они лишились всего: среди украденного — был и оригинал дневников Градовского! Чудом уцелели всего лишь три-пять листов оригинала и, полностью, его собственноручная копия Волнермана[36].
Сразу по прибытии в Палестину Хаим стал работать в больнице Хадасса в Иерусалиме. Жизнь эмигрантская, даже если ты приехал в Сион — на чужбину столь долгожеланную и родную, — исключительно тяжела и требует новичка всего и сразу. Так что, переехав в Израиль в 1947 году, Волнерман смог снова вернуться к Градовскому только в 1953 году.
Однажды он взял все, что у него уцелело, — три и оригиналы ьных листа Градовского, и полную собственноручную копию — и отнес показать их в Яд-Вашем. Там ему не поверили и чуть ли не обвинили в подделке!
Позже, когда обнаружилась другая рукопись Градовского, ситуация изменилась. Но неизменным оставался результат: извлеченные из пепла, записки еще долго не могли дойти до читателя.
Начать с того, что никто не брался за перевод. Все, к кому Волнерман ни обращался (Эрих Кулка и Эли Визель, например), говорили, что это решительно невозможно — адекватно передать такое на другом языке.
Во-вторых, не находилось и заинтересованного издателя. Даже Яд Вашем, по словам Волнермана, не мог найти денег хотя бы на публикацию. Не мог или не хотел? Ведь эти записки не слишком вписывались в «героическую»[37] концепцию музея! Уж больно покорными и обреченными смерти представали в них евреи. Да и по отношению ко всем членам «зондеркоммандо» тогда еще преобладали черно-белые краски.
Так прошло еще двадцать два (!) года, пока, наконец, в 1977 году Волнерман не смог осуществить это издание сам, на свои средства![38] Тогда же в 1977 вышла и другая книга Волнермана — и тоже на собственный счет: книга памяти местечка Освенчим, над которой он работал всю жизнь. Тиражи обеих привезли одновременно — 10 декабря, а через два дня — в день своего 65-летия и в последний день Хануки — он Волнерман умер!
Иначе как катастрофой нельзя назвать и судьбу оригинала этой рукописи, и судьбу ее первоиздания в Израиле. На протяжении тех долгих лет, пока Волнерман и Яд Вашем вели друг с другом безуспешные переговоры, копия рукописи находилась во владении семьи Волнермана. Там же, по сообщению Иосифа Волнермана (сына Х.Волнермана), находится она и сейчас.
Поскольку ознакомление с самой рукописью оказалось затруднено, источниками текста для нашей публикации служили микрофильм, сделанный с оригинала и хранящийся в архиве Яд Вашема,[39] а также книжное издание на идише 1977 года.
Но прошло потребовалось еще раз 22 года, пока эти записки Градовского дождались своего перевода на европейские языки[40]. Впрочем, ее служебный — для нужд сотрудников Музея в Освенциме — перевод на польский язык был сделан еще в конце 1970-х гг., но полностью, кажется, по нашим сведениям, он и до сих пор не опубликован.
В марте 1999 года «Посреди преисподней» (под своим буквальным названием «В сердцевине ада») впервые выходит на немецком языке — в сборнике «Терезинцы: материалы и документы», приуроченном к 55-летию уничтожения семейного лагеря в Аушвице[41]. Увы, и эта публикация была избирательной и частичной. В нее вошла лишь повествующая об этом глава «Чешский транспорт» (в прямом переводе с идиша, с примечаниями и предисловием Катерины Чапковой; к публикации была впервые приложена фотография Залмана Градовского и его жены). Первая же и третья части рукописи Градовского («Лунная ночь» и «Расставание») были вовсе опущены, а вторая («Чешский транспорт») давалась со множеством купюр, сделанных по критерию их «уместности» в разговоре о сугубо чешском транспорте[42].
Этот провинциальный «патриотизм» явился сквозной и малоприятной особенностью первых восточно-европейских публикаций. Если публикация готовилась в терезинском контексте, — то печатался только фрагмент про «семейный лагерь», если же в аушвицком — то только про Аушвиц (и даже обозначающие купюры отточия проставлялись не всегда!).
Просто поразительно, насколько все перечисленные публикаторы были равнодушны к тому чуду, что находилось в их руках! Даже бросающаяся в глаза художественность, с которой написан текст Градовского, вызывала у той же К.Чапковой чуть ли не сомнение: а мог ли такое и так описать какой-то там член «зондеркоммандо»?![43]
Иными словами, повсюду Градовский становился жертвой различных идеологических конструкций и музейных «концепций».
И вот, повторюсь, сухой остаток: ни в одной из крупнейших экспозиций мира, посвященных Шоа, вы и сегодня не найдете его имени!
[1] Интересно, что рукописи Градовского были обнародованы в той же очередности, что и были написаны и найдены!
[2] Ср. в позднейшем интервью, взятом у Ш.Драгона Г.Грайфом, историографом зондеркоммандо: «Залман Градовский из Гродно расспрашивал различных членов «зондеркоммандо», работавших на разных участках, и вел записи о людях, которых отравили газами и сожгли. Эти записи он закапывал возле крематория III. Я откопал эти записи сразу после освобождения и передал их советской комиссии… Комиссия забрала есе материалы в Советский Союз. Я знаю, что там лежат еще и другие схроны с дневниками и рукописями погибших. Искать их надо напротив печей крематория. Точное место назвать не могу, так как после взрыва крематория местность изменилась» (GREIF , 1999. S.167).
[3] По другим сведениям — военного следователя, капитана юстиции.
[4] Об этом сообщается в материалах процесса против Хесса, бывшего коменданта концлагеря Аушвиц (APMAB. Höß-Prozess. Bd.11. Bl.113).
[5] ВММ МО РФ. № 21427. Соответствующий протокол осмотра «фляги, обнаруженной при раскопке пепла в районе Крематория № 3», составили и подписали военный следователь, капитан юстиции Попов и двое понятых – Мищенко и Штейнберг.
[6] GREIF. 1999. S.167. См. об этом ниже.
[7] Авдеев Михаил Иванович (1900 — 1977), главный судебно-медицинский эксперт СССР и начальник Центральной судебно-медицинской лаборатории Центрального военно-медицинского управления Министерства обороны СССР. В годы Великой Отечественной войны принимал активное участие в работе ЧГК.
[8] Сообщено Валентином Петровичем Грицкевичем, одним из старейших научных сотрудников музея.
[9] Кроме того, без №№ были зарегистрированы три экземпляра перевода записной книжки размером объемом в 16 страниц (из них 1-й экз. был отправлен в Москву), а также три катушки пленочных негативов и два 92-страничных комплекта отпечатков с этих негативов.
[10] Их тексты и составляют первую и третью части настоящего издания.
[11] В этой связи исключительную ценность представляют усилия по прочтению непрочитанной части рукописи с помощью современных технических средств. В настоящее время ведутся соответствующие переговоры.
[12] Первоначальный схрон был, вероятно, бутылочным.
[13] См. подробнее в: Полян А. От переводчика // ГРАДОВСКИЙ, 2010. С.63-65.
[14] Это, как явствует из письма В.П.Грицкевича П.М.Поляну от 26.1.2005, потребовало от него известной настойчивости и даже мужества.
[15] Сведениями о том, состоялась ли такая публикация в этом журнале или нет, В.П.Грицкевич не обладает. Позднее, в 1990-е гг., по его словам, с документом знакомилась и М.Я. ария Яцековна Савоняка, исследовательница Холокоста из Белоруссии.
[16] Б.Марк и его вдова, Э.Марк, всегда с благодарностью упоминали А.А.Лопатенка «за предоставленную в 1962 г. возможность ознакомления с записками и протоколом комиссии Попова и Герасимова» (см.: Zalmen Gradowski. Pamiętnik. / Предисловие и примечания: Bernard Mark.O pamiętnike Zalmena Gradowskiego, członka Sonderkommando w obozie koncentraczjnim Oświęcim. Подготовка текста: Edwarda Mark. // Biuletyn Żydowskiego Institutu Historycznego. Warszawa, lipiec– grudzien 1969. Nr.71-72. P. 172-204; Ber Mark. The Scrolls of Auschwitz. Tel Aviv: Am Oved Publishing House, 1985. P. 156-158).
[17] Профессор Бернар Бер Марк (1908-1966), польский историк и публицист еврейского присхождения, в 1949-1966 гг. директор Еврейского исторического института в Варшаве. Он был едва ли не первым ученым с именем, кто всерьез заинтересовался публикацией, атрибуцией и анализом аушвицких рукописей.
[18] Справка предоставлена его сыном, А.А.Лопатёнком.
[19] [Без подписи]. [В ленинградском медико-военном музее находятся записки Залмана Градовского из Освенцима]. // Folksztyme. Warszawa. 1962. № 68. 3 мая. С.3.
[20] Купюра № 1: «Эта записная книжка, как и другие, лежала в ямах и напиталась кровью иногда не полностью сгоревших костей и кусков мяса. Запах можно сразу узнать». Купюра № 2: «Несмотря на хорошие известия, которые прорываются к нам, мы видим, что мир дает варварам возможность широкой рукой уничтожить и вырывать с корнем остатки еврейского народа. Складывается впечатление, что союзные государства, победители мира, косвенно довольны нашей страшной участью. Перед нашими глазами погибают теперь десятки тысяч евреев из Чехии и Словакии. Евреи эти, наверное, могли бы дождаться свободы. Где только приближается опасность для варваров, что они должны будут уйти, там они забирают остатки еще оставшихся и привозят их в Биркенау-Аушвиц или Штутгоф около Данцига – по сведениям от людей, которые так же оттуда прибывают к нам».
[21]Mark B. Über die Handschrift von Salmen Gradowski. // Inmitten des Grauenvollen Verbrechens. Handschriften von Mitgliedern des Sonderkommandos. Verlaf des Staatlichen Auschwitz-Birkenau Museums, 1996. S.134. По его словам, та часть записной книжки, что поддается прочтению, — читается легко, а сам текст написан на очень хорошем литературном идише. В то же время он отметил в стиле Градовского склонность к германизмам и определенной цветистости.
[22] Установить это позволила характерная неточность в этой заметке, на которую обратила внимание И.Рабин: «Гродовский» вместо «Градовский». Точно такая же ошибка имеется и в машинописной копии русского перевода М.Карпа (в самом автографе М.Карпа написано правильно: «Градовский»), что, в свою очередь, и устанавливает «источник» Б.Марка, по состоянию на май 1962 г. Отметим, что и русский «дайджест-перевод» Миневич был выполнен в июле 1962 года и, следовательно, начат скорее всего в июне или весной. Налицо явный всплеск внимания к документу, вчистую проигнорированному советской стороной на Нюрнбергском процессе и пролежавшему безо всякого движения, изучения или иного употребления около 18 лет. Что послужило причиной или поводом для такого всплеска – неизвестно, но можно предположить, что в связи с начавшейся подготовкой первого из четырех так называемых «аушвицких процессов», состоявшегося в 1963 году.
[23] Mark, Ber. Megiloth Auschwitz (Jidisch). Tel Aviv: Israel-Book, 1977.
[24] Mark, Ber. Megilach Auschwitz (Hebr.). Tel Aviv: Israel-Book, 1978.
[25] Mark, Bernard. Des voix dans la nuit: La Resistance juive a Auschwitz-Birkenau. Paris, 1982.
[26] Mark, Ber. The Scrolls of Auschwitz. Tel Aviv, 1985.
[27] Mark, Ber. Paginas de Auschwitz. Montevideo, 1997.
[28] См. Приложение 4.
[29] Единственное исключение – небольшой фрагмент об уничтожении семейного лагеря: Макарова Е., Макаров С., Неклюдова Е., Куперман В. Крепость над бездной. Терезинские дневники. 1942-1945. Иерусалим – Москва: Гешарим – Мосты культуры, 2003. С.220-221
[30] Букв.: «В сердцевине ада».
[31] Именно так представлял дело Иосиф Волнерман, сын Х.Волнермана (сообщено И.Рабин, беседовавшей с ним осенью 2008 г.).
[32] Евреи произносили Освенцим как Ушпицин (вариант: «Ушпизин»), что означает «гости в Суккот». Согласно Каббале, в Суккот к евреям приходят, как в гости, души предков.
[33] В сентябре 1941 г., вместе с другими освенцимскими евреями, он был переселен в Сосновицкое гетто, где чудом сумел уцелеть. После войны в Освенцим вернулось еще несколько евреев, в том числе и последний председатель предвоенной еврейской общины Леон Шенкер (Leo Schönker), которого еще в ноябре 1939 г., вместе с главами других общин В.Силезии, вызывал к себе в Берлин сам А.Эйхман, заинтересованный в резком усилении еврейской эмиграции из нее. После войны Шенкер вернул себе фабрику «Агро-Химия» в Освенциме-Круке, окончательно национализированную только в мае 1949 г., и, по-видимому, целенаправленно собирал еврейские реликвии времен Аушвица. (см. об этом в Приложении № 3). Сведениями о том, насколько он в этом преуспел, мы, увы, не располагаем. В 1955 г. Л.Шенкер с женой и детьми эмигрировал из Польши в Австрию, откуда в 1961 г. перебрался в Израиль. См. о нем в мемуарах его сына, Генриха Шенкера: SCHÖNKER, H. Ich war acht und wollte leben. Eine Kindheit in Zeiten der Shoah. Düsseldorf: Pathmos, 2008, а также: Szyndler F. Olan ocalenia // Karta. 2008. Nr.56, S.136ß139; Szarota T. Zydzi u Eichmanna // Rzech pospolita. 9-10.6.2008. S.10-11).
[34] Подробнее см. ниже. в примечаниях к началу главы «Расставание» части «В сердцевине ада» (ГРАДОВСКИЙ, 2010. с.185-187)
[35] Какие-либо следы таких переговоров в этом архиве не обнаружены (сообщено А.Париком).
[36] Из этих трех листов два находятся у сына Волнермана дома, а один лист Хаим отдал в Яд Вашем.
[37] Перевод полного названия Яд Вашема – Музей Катастрофы и Героизма еврейского народа.
[38] Волнерман называет людей, которые помогали ему на разных этапах: д-р. Азриэль Карлибах (редактор газеты «Маарив»), Довид Флинкер (редактор газеты «Тог-Форвертс») и д-р Йосеф Кармиш, сотрудник Яд Вашема.
[39] YVA. Она имеет сигнатуру JM/1793 (имеется и микрофильм с нее). Оригинал был предоставлен Волнерманом для микрофильмирования 9.5.1961 г.
[40] Особняком стоит история их перевода на русский язык – см. ниже.
[41] То есть массовой ликвидации 8 марта 1944 года евреев из гетто Терезина, привезенных в Аушвиц в сентябре 1943 года.
[42] Сами купюры, правда, обозначены на тексте.
[43] Отмечая, что в тексте Градовского встречаются неудачные, а также трудночитаемые пассажи, она их ему, начинающему писателю, великодушно прощает: ах, ведь у него не было достаточно времен для художественной обработки! Главное для нее – это непреходящее значение текста как документального свидетельства, отсюда и ее нелепый упрек: вместо того, чтобы сосредоточиться на фиксации происходящего, он, видите ли, позволял себе художественно домысливать факты, которым не был свидетелем (например, то, что происходило в бараках накануне уничтожения)! К тому же, она не нашла ничего лучшего, как защищать «своих» терезинцев от «нападок» Градовского, ожидавшего, что терезинцы, поняв, что их ждет, обязательно восстанут! (Другой их «защитник» – Мирослав Карный с такими примерно тезисами: как могли терезинцы положиться на зондеркоммандо, если они ничего друг о друге не знали? и почему члены «зондеркоммандо» сами не поднимали восстание, а только ожидали его от других?). Обо всем этом можно и размышлять, и рассуждать, но разве можно против этого «протестовать»?
